Джордж Гордон Байрон. Остров, или Христиан и его товарищи — Страница 42

... Ефимка
потосковал, никому не говорил о том ни слова и стал попивать. К старости он
сделался кротким, тихим зверем, страдавшим от холода и от боли в пояснице,
веселившимся от сивухи и нюхательного табаку, который ему поставлял
соседний лавочник за то, чтоб он мел улицу перед лавочкой. Других сильных
страстей у него не было, если мы не примем за страсть его безусловной
послушливости всем, кто хотел приказывать, и безграничного страха перед
Михаилом Степановичем.
Нельзя сказать, чтобы сношения Ефимки с Михаилом Степановичем были
особенно часты или важны; они ограничивались строгими выговорами,
сопряженными с сильными угрозами за то, что мостовая портится, за то, что
тротуарные столбы гниют, за то, что за них зацепляются телеги и сани;
Ефимка чувствовал свою вину и со вздохом поминал то блаженное время, когда
улиц не мостили и тротуаров не чинили по очень простой причине - потому что
их не было.
Сношение другого рода, более приятное и торжественное, повторялось
всякий год один раз. В светлое воскресение вся дворня приходила
христосоваться с барином. Причем Михайло Степанович, обыкновенно угрюмый и
раздраженный, менял гнев на милость и дарил своих слуг ласковым словом -
отчасти в предупреждение других подарков. "А помнишь, - говорил ежегодно
Михайло Степанович Ефимке, обтирая губы после христосованья, - помнишь, как
ты меня возил на салазках и делал снеговую гору?" Сердце прыгало от радости
у старика при этих словах, и он торопился отвечать: "Как же, батюшка,
кормилец ты наш, мне-то не помнить, оно ведь еще при покойном дядюшке вашей
милости, при Льве Степановиче было, помню, вот словно вчера". - "Ну, оно
вчера не вчера, - прибавлял Михаила Степанович, улыбаясь, - а небось пятой
десяток есть. Смотри же, Ефимка, праздник праздником, а улицу мети, да
пьяных много теперь шляется, так ты, как смеркнется, вороты и запри...