Достоевский и роман-трагедия — Страница 18

Загрузить книгу на мобильный телефон.

В его духовной жизни есть
тот же катастрофизм, как и в его созданиях. Быть может, в ту минуту, когда
он стоял на эшафоте и глядел в глаза ставшей пред ним в упор смерти,
совершилось в нем какое-то внезапное и решительное душевное изменение,
какая-то благодатная смерть, за которою немедленно и неожиданно
последовала пощада, данная телесной оболочке жертвы. Годы каторги и ссылки
были как бы пеленами, связывавшими новорожденного человека, оберегавшими
нужное ему, для полноты перерождения, внешнее обезличение. В те минуты
ожидания смерти на эшафоте внутренняя личность упредила смерть и
почувствовала себя живою и сосредоточенною в одном акте воли уже за ее
вратами. Личность была насильственно оторвана от феноменального и ощутила
впервые существенность бытия под покровом видимости вещей, из коей сотканы
ограды воплощенного духа.
Внутреннее я как бы переместило с тех пор свое седалище в личности. В
человеке, не возрожденном так, как возрожден был Достоевский, его истинное
я кажется спящим в каком-то лимбе, в оболочках и тканях, облекающих плод,
носимый матерью во чреве. Смерть, как повивальная бабка, высвободила
младенца из этих слепых вместилищ, из чревных глубин воплощения, но
оставила его, в земной жизни, как бы соединенным пуповиною с материнским
лоном, пока последний час жизни не рассек и этой связи. Средоточие
сознания кажется у Достоевского отныне иным, чем у других людей. Он
сохранил в себе внешнего человека, и даже этот внешний человек отнюдь не
представляется наблюдателю ни нравственно очищенным от исконных темных
страстей, ни менее, чем прежде, эгоистически само-утверждающимся. Но все
творчество Достоевского стало с тех пор внушением внутреннего человека,
духовно рожденного, переступившего через грань, - в мироощущении которого
трансцендент-
[423]
ное для нас сделалось имманентным, а имманентное для нас в некоторой своей
части трансцендентным. Личность была раздвоена на эмпирическую, внешнюю, и
внутреннюю, метафизическую. Из глубины того сознания, откуда раждалось его
творчество, он ощущал и себя самого, внешнего, отделенным от себя и
живущим самостоятельною жизнью двойником внутреннего человека. Обычно у
мистиков этот процесс сопровождается, если не истощением, то глубоким
пересозданием, очищением, преображением внешнего человека. Но это дело
святости не было провиденциальною задачей пророка-художника.
Оставив внешнего человека в себе жить, как ему живется, он предался
умножению своих двойников под многоликими масками своего, отныне уже не
связанного с определенным ликом, но вселикого, всечеловеческого я. Ибо
внутреннее я, освобождаясь решительно от внешнего, не может чувствовать
себя раздельным от общечеловеческого я со всем его содержанием, и видит в
бесконечных формах индивидуации только разные образы и условия своего
облечения в плоть, своего нисхождения в закон мира видимого. Слово: "ничто
человеческое мне не чуждо" - только тогда бывает реальною правдой, когда
во мне родилось я, отчужденное от всего человеческого и во мне самом.