Достоевский и роман-трагедия — Страница 17

Загрузить книгу на мобильный телефон.

И то же проникновение в чужое я, как акт любви, как последнее усилие
в преодолении начала индивидуации, как блаженство постижения, что "всякий
за всех и за все виноват", - содержало в себе
[421]
постулат Христа, осуществляющего искупительную победу над законом
разделения и проклятием одиночества, над миром, лежащим во грехе и в
смерти. Мое усилие все-же бессильно, мое "проникновение" все-же лишь
относительно, и стрела его не вонзается в свою цель до глубины. Но оно не
лжет; "верь тому, что сердце скажет", - повторял Достоевский за Шиллером;
пламень сердца есть "залог от небес". Залог чего? Залог возможности
абсолютного оправдания этих алканий человеческой воли, этой тоски ее в
узах разлуки по вселенскому соединению в Боге. Итак, человек может
вместить в себе Бога. Или сердце мое лжет, или Богочеловек - истина. Он
один обеспечивает реальность моего реализма, действительность моего
действия и впервые осуществляет то, что смутно сознается мною, как
существенное, во мне и вне меня.
И нельзя было, при предпосылке такого реализма в восприятии и
переживании чужого я, рассуждать иначе, как Достоевский, утверждавший, что
люди, эти сыны Божий, воистину должны истребить друг друга и самих себя,
если не знают в небе единого Отца и в собственной братской среде -
Богочеловека Христа. Поистине, тогда весь реализм падает и обращается в
конечный идеалистический солипсизм: натянутый лук воли, спускающий стрелу
моей любви в чужое я, напрасно окрылил стрелу, и, описав круг, она
вонзается в меня самого, пронесясь в пустом пространстве, где нет
реальнейшего, чем я сам, я - тень сна и вовсе не реальность, пока вишу в
собственной пустоте, хотя и держу в себе весь мир и всех, подобных мне,
призрачных богов. Тогда, подобно Кириллову в "Бесах", - единственно
достойное меня дело есть убить самого себя и с собою убить весь содержимый
мною мир.



2.

Таким образом, утверждение или отрицание Бога становится для
Достоевского воистину альтернативою "быть или не быть":
быть ли личности, добру, человечеству, миру - или не быть им. Ему чужд
был такой ход осознания субъектом его собственного содержания: "я есмь;
бытие мое основано на правде-истине и правде-справедливости, на нормах
познания и воли, находящихся между собою в такой гармонии, что истина и
добро суть тожественные понятия; бытие мое становится истинным бытием,
если строй этой гармонии ничем не нарушен в моем сознании
[422]
и определяет собою все проявления моей личности в жизни;
начало этой гармонии я сознаю в себе, как дыхание Бога, из чего
уверяюсь в Его бытии, независимом от моего бытия, но мое бытие
обусловливающем; божественную часть моего бытия я сознаю в себе
бессмертною". Такой путь разумения свойствен был Льву Толстому.
Путь Достоевского, этого сильнейшего диалектика, но диалектика лишь
post factum и в процессе возведения метафизических надстроек над
основоположениями внутреннего опыта, - не может быть представлен в виде
логических звеньев последовательного познавания.