Взор, однажды проникший в сокровенную "истину" жизни, уже не в состоянии тешиться обманчивым покрывалом Маии, блеском и радостью призрачного реального мира...
И тем не менее, этот демотический, а не всенародный роман, этот роман не большого, гомеровского или дантовского, искусства, а того среднего, которое сам Достоевский, говоря о товарищеской плеяде писателей-прозаиков, как он сам, Толстой, Тургенев, Гончаров, Писемский, Григорович, в отличие от "поэтов", как Пушкин и Гоголь, означал скромным и неблагозвучным именем "беллетристики", - тем не менее, говорю я, этот роман среднего, демотического искусства возвышается в созданиях, прежде всего, самого Достоевского до высот мирового, вселенского эпоса и пророчественного самоопределения народной души. Как могло это случиться с милетскою сказкой, которая, в конце развития античной словесности, дала, правда, не только идиллию о Дафнисе и Хлое, но уже и "Золотого Осла", чтобы в течение средних веков, оторвавшись от низменной действительности, предаться изображению исключительно легендарного и символического мира, отделив от себя в узкий, рядом текущий ручеек все мелочно бытовое и анекдотически или сатирически [405] забавное? Случилось это потому, что со времени Боккачио и его "Фиаметты" росток романа принял прививку могущественной идейной и волевой энергии - глубокореволюционный яд индивидуализма. Личность в средние века не ощущала себя иначе, как в иерархии соборного соподчинения общему укладу, долженствовавшему отражать иерархическую гармонию мира божественного; в эпоху Возрождения она оторвалась от этого небесно-земного согласия, почувствовала себя одинокою и в этом надменном одиночестве своеначальною и самоцельною. Соборный состав как бы распылился, сначала в сознании передовых людей, наиболее смелых и мятежных, хотя еще и не измеривших до конца всех последствий и всей глубины самочинного утверждения автономной личности; впоследствии же распылился он и в исторических судьбах народов, что было ознаменовано в 1789 г. провозглашением прав человека. Напрасно "рыцарь печального образа" делает героическую попытку восстановить старую рыцарскую цельность миросозерцания и жизнеустроения: сам мир восстает, с одобрения Сервантеса, против личности, выступившей под знаменем вселенской идеи, и поборник ветхой соборности оказывается на самом деле только индивидуалистом, одиноким провозгласителем "неразделенного порыва", - тот, кто посвятил свою жизнь служению не во имя свое, обличается, как самозванный и непрошенный спаситель мира во имя свое; трагическое обращается в комическое, и пафос разрешается в юмор. Роман делается с тех пор знаменосцем и герольдом индивидуализма; в нем личность разрабатывает свое внутреннее содержание, открывает Мексики и Перу в своем душевном мире, приучается сознавать и оценивать неизмеримость своего микрокосма.
... When they come back their talk is rather more animated. One of their topics is always brass-banding, for they are both instrumentalists; but they also discuss current affairs, the state of the country and the often uncertain business of earning a living. My father's friend is a carpenter, my father himself, a coalminer.
When it's time for their return the kettle will be put on, and a cake and perhaps the remains of a stand pie brought out again; what is left from high tea. At this time in my life, high tea is my favourite meal. My mother despairs of making me eat a 'proper dinner'. Roast beef and pork are of interest to me only as providers of dripping for spreading on bread - mucky fat. While I love being taken into tea-shops on trips to Leeds and Bradford, the only hot food I relish is fried fish and chips, and even when I come to enjoy many dishes from many cuisines - from England, France and Italy, from Greece, Turkey, India and China - there will still be a special salivatory anticipation in a parcel of fish and chips fried by someone who knows to a nicety the temperature of his fat and who can mix batter that will coat a portion of flaky haddock with a crisp, airy lightness.
I can locate the warm heart of my childhood in the big family parties that my grandparents held at Christmas. How many there were I can't now say, and perhaps one very successful one, with a score or more relatives crammed into the small cottage, has left its happiness like a stain on my memory ever since. My mother's family were no strangers to rancour and bitterness: they bore lingering grudges against their own, and I recall that one of my aunts refused to speak to my mother for years. But none of that marred my pleasure in those get-togethers when, in the roasting heat of two huge fires, the square table in one room would be laden with all the good things of high tea, and games in the other would reduce the womenfolk and the children to helpless laughter. In that room also I would see my first dead body when my grandfather lay in his open coffin.
My mother's thrift was a powerful factor in keeping us afloat, and other people's deprivation could sometimes surprise even her...
Полный список электронных библиотек, созданных и поддерживаемых под эгидой Российской Литературной Сети представлен на страницах соответствующих разделов веб-сайта
Правовая информация: если Вы являетесь автором и/или правообладателем любых из представленных на страницах нашей библиотеки произведений, и возражаете против их нахождения в открытом доступе - сообщите нам по адресу copyright@vacheslavivanov.org.ru и мы немедленно удалим указанные работы.
Администратор сайта и координатор проекта не несут ответственности за содержание рекламных материалов и информации, размещаемой посетителями, однако принимают все необходимые и достаточные меры для контроля. Перепечатка материалов сервера возможна лишь при обязательном условии ссылки на ресурс https://vacheslavivanov.org.ru/, с указанием автора материала и уведомлением администрации ресурса о дате и месте размещения.
